Население было воспитано на убеждении, что ни один вражеский самолет не сможет прорвется в наше воздушное пространство, поскольку сразу будет уничтожен. Поэтому, когда ранним утром в самом начале войны прозвучала воздушная тревога и началась зенитная пальба, в городе поднялся переполох. Выскочив на улицу, мы увидели высоко в небе маленький самолетик, движущийся к Москве, окруженный разрывами снарядов. 


Прибежав на сборный пункт, мы не нашли объяснения этому явлению у нашего районного начальства. начальства. Потом была попытка объяснить, что это была учебная проверка [готовности к нападению.




Красногорцы роют противотанковый ров. Брусчатый поселок. 1941.


До этого мы беспечно дежурили на вышке главного корпуса, где было два телефона - один обычный, по которому мы часто болтали, а другой диспетчерский, для срочных донесений. Если кто по ошибке хватался за эту трубку, получал грозную отповедь. Поэтому молодежь на исписанных стенах вышки оставила шуточную надпись: «Телефон диспетчера! Не звони от делать нечего! Ни днем, ни вечером не смей говорить с диспетчером!». Острили на длинных дежурствах от скуки и молодости.


С началом налетов пали серьезней и молчаливей. Моя смешливая напарница Миля Матвеева с содроганием  рассказывала услышанный ею фронтовой эпизод, как солдат с-разорванным в бою животом убирал обратно выползавшие из него внутренности вместе с песком. Потом, в самое тяжелое время, я встретил Милю в шинели. Она добровольно ушла на фронт.




Книга призыва в народное ополчение. Красногорск. 1941.


Немецкие налеты участились. Помню, как в первый раз они подожгли какие-то объекты в Москве. Я стоял под грибком наземного наблюдения, когда заметил над Москвой разгорающееся зарево. Тотчас же последовал звонок с командного пункта с вопросом, что я вижу над Москвой. Вероятно, такой же сигнал был получен с вышки. Он показался невероятным, и его начали проверять.


В эту ночь в Москве немцам удалось поджечь одно здание, но это научило нас в дальнейшем хорошо справляться с «зажигалками», за которыми следили на каждой крыше и, сбрасывая их вниз, тушили песком.


Сначала налеты были беспорядочными, потом стали совершаться с немецкой аккуратностью. Ровно в 7 часов вечера самолеты пролетали над нами тем же маршрутом, каким до этого летал пассажирский самолет, только гораздо выше. Придя с работы, мы успевали поесть, прилечь перед бессонной ночью, иногда удавалось вздремнуть.


В семь раздавалась сирена. Я хватал противогаз, жена - чемоданчик с самым необходимым, у крыльца мы целовались, неуверенные в своей дальнейшей судьбе, и спешили каждый в свою сторону-жена в убежище, а я на завод. Несмотря на поспешность, я прибегал с Брусчатого поселка тогда, когда на всех постах люди были уже расставлены, и оставалось ждать своей очереди. Мы, опоздавшие, ложились в подвале на полу, подложив под голову противогаз, и пытались поспать перед дежурством. Но это удавалось с трудом - пробежка разгуливала, и когда, наконец, одолевала дремота, нас поднимали на дежурство.




Зенитное орудие на позиции у Пенягинской горки. 1941 г.


Поднявшись на вышку, мы следили за небом. Высоко в темноте появлялись эти зловещие птички, освещаемые прожекторами, и с соседней горы за заводом, где стояла зенитная батарея, в ночной тиши отчетливо раздавалась команда: «По фашистским стервятникам... (дальше следовало виртуозное непечатное выражение) огонь!».


Воздух сотрясали залпы, вокруг самолета вспыхивали разрывы, но он упрямо направлялся к Москве. То ли он летел слишком высоко, недосягаемо для наших зениток, то ли прицельность была плохая, но я ни разу не видел падающего самолета. Все они стремились к Москве, не размениваясь на попутные объекты.




Памятник рабочим завода КМЗ погибшим 5 августа 1941. Фото Олега Грачева.


Только один раз самолет, видимо, так и не сумевший сбросить свой смертоносный груз, заинтересовался заводом. Нас, ожидавших своей очереди в подвале, насторожила усиленная стрельба, и, выглянув наружу, мы поразились яркому свету висящих над заводом осветительных бомб. Постоянно слышимый в подвале производственный шум стих, станки выключили и топот многих ног подтвердил, что люди побежали в бомбоубежище. Вслед за этим раздался страшный взрыв, потрясший все здание. Бомба попала в убежище. Когда я поднялся на вышку, мне хмуро сообщили, что на территории много убитых. Потом на заводе явившаяся Шура Дикарева из санитарной команды поведала о кровавых деталях этой драмы.


Еще одна бомба упала на Губайлово, прямо на Волоколамское шоссе.


Немецкая армия продвигалась к Москве. У нас началась эвакуация. Я был в бригаде главного механика. Эшелоны подавались все реже и реже, у нас были простои, в один из которых мне удалось съездить в Москву. Проезжая в трамвае мимо Политехнического музея, я заметил, что все стекла в окнах выбиты, а, взглянув на противоположную сторону, увидел разрушенное здание. Оказалось, накануне вечером немецкому бомбардировщику удалось на небольшой высоте прорваться к центру города и сбросить крупную
бомбу на здание ЦК партии.


А Красногорск постепенно пустел. Мы с женой решили не ехать в эвакуацию. Предполагалось, что она останется в Москве у тетки, а меня обязательно призовут в армию. Мы были твердо уверены, что к Москве немцев не допустят ни в коем случае. Позже размышляя над этим, я завидовал нашей самоуверенной бесшабашности в то непредсказуемо тяжелое время. Но эта стойкая уверенность большинства спасла нашу страну.


Между тем подача составов заводу совсем прекратилась. Вся Москва и область уезжали на восток, вагонов не было, и когда уже поздней осенью вдруг прислали как. то сборный полутоварняк, туда набилось столько народу, что трудно было взять даже самое необходимое.


После ухода этого последнего эшелона Красногорск совсем обезлюдел. В нашем доме на Брусчатом поселке, как и в остальных домах, никого не осталось. Последние жители жались друг к другу, собираясь в центре города возле клуба и деревянных домов. Перебрались сюда и мы.


Подыскивая место для жилья, я бродили пустым квартирам, сохранившим печальные следы спешного отъезда. Текущая струйка воды, сковорода с остатками картошки, какой-то семейный альбом - все наводило на грустные размышления. Нам не нужно было ничего из оставленных вещей, хотели найти просто маленький уголок рядом с живыми людьми, который тоже, вероятно, придется оставить. И такой уголок подвернулся, соблазнив обманчивым теплом горящей плиты и бегающими детьми.


Военкомат пока не спешил расставаться с последними мужиками, которых почти не осталось. Однажды нас двоих - Дмитрия Козлова и меня - военком послал в Митино для проверки: нет ли там дезертиров. Мы пришли туда поздним вечером, отыскали сельсоветчицу - молодую женщину, которая категорически заявила, что у них дезертиров нет и быть не может, потому что каждый двор на виду и все друг друга знают. Бессмысленно было тревожить людей ночным обыском, и мы до рассвета просидели с ней на завалинке, обсуждая текущие проблемы.


В Красногорске уже привыкли к пролетавшим немецким самолетам и не бегали в бомбоубежище, тем более что там развелись блохи. Магазины города не работали, но однажды я увидел большую очередь. Вернее, целую толпу женщин с бидонами и ведрами, стоявших за морсом. Вряд ли этот морс представлял собой что-то натуральное скорее всего, это была подкрашенная вода на сахарине, но и это было находкой, тем 6олее без карточек. Какой-то инвалид пытался получить морс без очереди. Разъяренные бабы били его бидонами и, в конце концов, вытолкнули вон. А это, наверное, был солдат, недавно покинувший  госпиталь.  


Красногорск стал мрачным. Мрак был и в душах людей, голодных, удрученных нашими военными неудачами. Мрак был в домах, лишенных электричества, с окнами, закрытыми черной бумагой, и в комнатах, освещаемых по вечерам самодельными «мигалочками» в виде лампадок на машинном масле.


Мыться было негде - баня не работала, Последний раз я помылся в старой поляковской бане у плотины, положив пальто и все остальное на деревянную лавку возле таза с горячей водой.


Квартиры не отапливались, и все стали ставить в комнатах железные печки, выводя трубу в форточку. По вечерам из всех труб валил дым, оставляя на стенах домов черные следы. Я тоже поставил такую печку, но трубу вывел в кухонный дымоход, пробив две пустотелые перегородки. В будущем, при капитальном ремонте дома, возможно, найдут написанную мной внутри перегородки дату и упавший вниз молоток. Топлива тоже не было, подбирали все, что горит, В поисках топлива я как-то нашел в поле пустые снарядные ящики, которые для меня были сущим кладом. Потом, когда начал восстанавливаться завод, на топливо было снято все шашечное покрытие пола в инструментальном цехе. Пропитавшиеся машинным
маслом шашки здорово горели.

А пока уполномоченный по делам завода Н.Г.Пицерман организовал в ремесленном училище из оставшегося оборудования мастерскую по ремонту военной техники. Здесь гнули бугели для подвешивания авиабомб, делали корпуса гранат с ручкой, а в литейке пили корпуса лимонок, пробовали точить мины. Выполняли случайные, разовые заказы фронтовиков.


Так, однажды молодой артиллерийский командир, прослышав, что здесь был оптический завод, явился к нам в надежде найти оптические прицелы, в которых была большая нужда. Но оптики у нас не было. И он предложил изготовить хотя бы простое устройство для прямой наводки. Оно представляло собой кусок трубки, в одном конце которой было небольшое отверстие, а в другом - перекрестие в четыре нитки из тонкой проволоки. Было, конечно, и соответствующее крепление к стволу пушки. Он сам собирался отъюстировать это устройство во время стрельбы. Срочно изготовили несколько таких прицелов, и он сразу увез их на фронт, который был уже рядом, давая о себе знать непрерывным гулом. Вскоре этот артиллерист появился с какой-то новой нуждой и сообщил, что прицел вышел удачно.


С наступлением зимы появились новые заказы. Например, сделать лыжные санки для перевозки пулеметов. Тогдашний громоздкий «максим» на колесах, известный еще по фильмам о гражданской войне, было тяжело таскать по снегу. Я уже начал придумывать эти санки, но возникло много практических вопросов, к тому же не было под рукой самого пулемета, да и заказчики исчезли в круговерти войны, и работа застопорилась.


Помню новогоднюю ночь 1941-1942 годов. Я сидел за конструкторской доской и чертил волокушу для очистки от снега военных аэродромов. Она представляла собой остроносую бревенчатую раму, цепляемую к танку. За стеной, на лестнице, был слышен непрерывный, тяжелый топот. Это вновь прибывшее армейское пополнение поднималось на верхний этаж, чтобы, обмундировавшись там, спуститься по другой лестнице и отправиться прямо на фронт.


На помощь Москве прибывали новые силы, и решающий перелом определили сибирские дивизии, отбросив немцев от столицы. Война стала откатываться на запад, а мы тем временем начали серийное производство прицелов батальонного миномета МПБ-80.У нас для этого появились все возможности, в том числе штамповать и делить лимб, но уровни приходилось доставать на московском заводе. Ездил я туда поездом, который ходил раз в сутки, по тогда еще одноколейному пути, а обратно вечером приходилось добираться пешком от станции метро «Сокол».


В первый раз я шел три с половиной часа против ветра в снежной пурге. Потом добирался за три часа. Мимо по Волоколамскому шоссе, которое тогда именовалось ВАД-5 (военно-автомобильная дорога), шли военные машины. К одной, остановившейся по какой-то причине, я пытался пристроиться, но шофер даже замахнулся на меня, не имея права подвозить случайных людей.




Директор завода В.А.Колычев в цеху по сборке биноклей. 1943.


Вскоре начал восстанавливаться наш завод. Новый директор Владимир Александрович Колычев, умный, волевой человек, вызвал Козлова и меня, тогда единственных конструкторов, чтобы познакомиться с тем, что мы здесь делали, и дать новое задание: попытаться заменить в танковом перископе монолитную призму из дорогого оптического стекла на комбинацию из трех зеркал. В боях были большие потери приборов, и наша промышленность не успевала производить столько оптического стекла. Экспериментальные призмы из зеркал были изготовлены в полукустарных условиях, отправлены на испытания, но, видимо, себя не оправдали.


Пустые помещения завода быстро заполнялись оборудованием и работниками. Но в технологическом отделе работать было некому. Под мое начало попали несколько девочек, почти не имеющих представления о черчении, их приходилось натаскивать с азов, одновременно делая собственную работу.




Митинг на заводе. 1943 г. Фото из архива Т.А.Дмитриевой


Грамотней всех была Липа Королева, студентка 3-го курса Бауманского института. Но эта чудесная девушка вскоре умерла от какой-то болезни мозга. У меня осталась ее фотография, которую она подарила мне вдень своего рождения с благодарственной надписью первому учителю. Потом у меня появились двое мальчишек, окончивших школу. Но толку от них было мало, чертежная грамота им давалась туго. Поправлять чертежи моих подопечных было труднее, чем сделать их самому. Один из пареньков вскоре ушел в цех, а другой впоследствии стал моим взыскательным начальником.


Потом уже ко мне стали приходить квалифицированные работники. В 1942 году семнадцатилетний паренек Ваня Титов, который в литейной мастерской завода отливал корпуса мин, по комсомольскому призыву ушел добровольцем на фронт. Он провоевал три года, а на последнем году войны получил тяжелые ранения и после трех месяцев госпиталей, списанный по инвалидности, пришел ко мне в конструкторское бюро. Неунывающий и веселый, он быстро делал успехи, и вскоре стал толковым конструктором.


К нам на завод из блокадного Ленинграда были вывезены работники ГОМЗа.
Из Бийска, из эвакуации, прибыли в Красногорск сотрудники московского завода «Аэрогеоприбор». Это были здоровые люди, даже с некоторым запасом продовольствия, в отличие от ленинградцев-дистрофиков. Несмотря на усиленное питание, они медленно поправлялись. А мы, местные, из своего скудного пайка делились с ними. 

В столовой сначала кормили пшеницей. Эта шрапнель (так мы ее называли) не переваривалась в желудке и не давала силу. А когда ее запасы кончились, нас стали кормить капустой, теми ее верхними листьями, которые в нормальное время идут на корм скоту. Сваренные они чернели. Из них готовили первое и второе, которое поливали каким-то маслом, похожим на машинное, настолько отвратительным, что мы, несмотря на голод, просили на раздаче не поливать капусту.


Иногда на второе давали ложку пюре из мороженой картошки, а кое-когда перепадала какая-то рыбешка, почему-то всегда одни хвосты, но это уже было более питательным.


Первое время в столовой не было тарелок, использовали стекла автомобильных фар, запас которых нашелся в гараже. Наружная поверхность их была гладкой, а внутренняя ребристой, и в столовой стоял звон - все скребли эти «миски».


Дома тоже есть было нечего. Если не доставали какую-нибудь свеклу или пару картошек, то пили чай без сахара с остатками хлеба. Несколько граммов подсолнечного масла под видом витамина Е я ухитрялся получать по рецепту врача. Для этого надо было сделать анализ крови на гемоглобин. Но после прокола пальца крови не было, ее долго и с трудом выжимали на стекло. Процент гемоглобина у здорового человека обычно I 80 - 95. У меня было 65, но и это не всегда было достаточно для получения рецепта, и я не очень умело подчищал первую цифру, чтобы сделать из нее пятерку. Врач-старичок Каменский, вероятно, замечал это, но, вздохнув, выписывал маленький пузыречек жира.


Но эти капли мало что давали, и я начал пухнуть с голода. Если такое распухшее тело давить пальцем, то ямка так и оставалась. Это было предвестником голодной смерти, и встревоженная жена, сама доходяга, предприняла все для моего спасения. Я понемногу стал поправляться.


В поисках еды я иногда отпрашивался с работы, уезжал куда-нибудь подальше и ходил по деревням в надежде сменять что-нибудь на съестное. Менять особенно было нечего, я брал с собой простые нитяные чулки, ламповое стекло, старую наволочку, еще что-нибудь обиходное, что находилось дома, но и в деревне тоже было плохо. Зайдя в одну избу, я застал за обедом удрученную женщину с двумя ребятишками, которые хлебали пустые щи без жиров и хлеба. Сердобольная женщина налила и мне: «Съешь. Все-таки горяченькое».


По пути в какую-то деревню случайный попутчик-старик заметил, что все сами голодные и вряд ли я здесь что-нибудь достану. «Если только у наших бандитов, но они звери, привыкли грабить, а не давать. Но ты их не бойся, попытайся». Он указал в деревне их большой добротный дом. Неожиданно нагрянув в их горницу, я вызвал настороженность многолюдной семьи, но, узнав, зачем я явился, меня бесцеремонно выпроводили, и хозяин, крепкий мужик, сказал своей бабе: «Посмотри за ним - как бы чего не спер в сенцах». Иногда мне удавалось достать несколько картошек или пару чахлых кочанов капусты, из которых я один съедал от голода. Только раз удалось достать пшеницы у какой-то председательницы колхоза, вернее, у ее мужа-инвалида.


Нас не мог победить Гитлер. Нас мог победить голод. Голод был повсюду. В Москве в первый же год войны вымерли от голода все мои пожилые родственники.


Все мы принялись за огороды. В поисках участка я как-то забрел в поле за парком. Там на краю оврага стоял какой-то военный и расстреливал случайно найденную гранату, чтобы ее обезвредить.


Парк неузнаваемо изменился. До войны он и вся территория города, его окрестностей представляли сосновый лес. Теперь остались лишь одинокие сосны. Войне нужны были бревна для блиндажей и бомбоубежищ, людям нужно было топливо. Сосны спилили и в парке, и в лесу вокруг Брусчатого поселка, и за плотиной.




Огороды в районе Пионерской улицы. 1943. Фото из архива Т.А.Дмитриевой


Огороды стали появляться всюду, даже в городском сквере и на территории завода. Для работников технического отдела была выделена полоса земли за главным корпусом. В земле было много всякого мусора, камней, железа, копать было трудно. Но зато здесь была вода, можно было поливать овощи. Мы приходили сюда на рассвете, чтобы успеть покопаться перед работой. У всех был обычно не один, а два или три небольших участка в разных местах, чтобы в случае хищений не остаться совсем без картошки. У меня еще был участок за парком и один за плотиной. Там приходилось корчевать пни. Это была тяжелая работа, приходилось раскапывать и рубить корни, а потом оттаскивать пни. Но жизнь стала веселей.


Воодушевляли успехи на фронте, наладилось производство, улучшилось питание. Кроме собственного обеспечения с огородов, мы стали получать продовольственную помощь из Америки: бекон, лярд, сгущенку, шоколад, яичный порошок и другие калорийные продукты, которые доставлялись морским путем. Нам удалось справиться с врагом и на воде, и на земле, и в воздухе.


И вот наступила Победа, Победа, в которой участвовал и наш Красногорск, наши дорогие земляки. В этот день я поехал в Москву, видел, как ликовал народ, как плакали и целовались незнакомые люди. Потом я видел разгромленный Берлин с разбитым Рейхстагом, исписанным до потолка нашими бойцами. Посетил своего товарища по работе на заводе и в мастерской ремесленного училища. Майор Иванов прошел всю войну до Берлина, был назначен военным комендантом города Мюльхаузен.


Значительно позже я повидал Сибирь, которая приютила эвакуированных и спасла Москву. По таежному Енисею я добрался до порта Диксон, через которой приходила к нам продовольственная помощь союзников. Мне удалось увидеть там на борту стоящего рядом судна «Немирович-Данченко» капитана, того, который когда-то из единственной на Диксоне пушки поджег немецкий линкор «Адмирал Шпеер», забравшийся в наши воды. Все это для меня живые следы прошлого, и мой долг поделиться воспоминаниями с молодым поколением.


В.М.Лялин
Красногорье №14 2015